Борис Орлов - Судьба — солдатская

Кто-то заметил, что нет Афанасия. Побежали за ним.

Валя только сейчас поняла, что произошло и чем грозит деревне происшедшее. Она шепотом попросила Матрену увести дрожавшую Варвару Алексеевну, а сама присоединилась к мужикам, решавшим, как быть дальше. После небольшого спора договорились: убитых на их телеге отвезти за взлобок, к ручью, и, повернув подводу оглоблями в эту сторону, бросить. Тележный след от ручья к деревушке и обратно порешили затоптать. Выделили мужиков, и те поехали. Когда расходились, привели Афанасия. Один мужик сказал ему нарочито громко:

— Смотри, вместе дело делали — вместе и след заметать будем, — и, сунув Афанасию грабли, приказал заравнивать тележную колею.

Матренин сосед, подойдя к Афанасию, пригрозил:

— Учти: искупать измену надо делом. Чуть что, так ты тоже соучастником был…

Валя уходила со всеми. У крыльца обернулась. Глядела, как удаляется к взлобку воз с властью, за которым топали мужики, тщательно размешивая в колеях граблями густую грязь.

В избе Варвара Алексеевна тихо плакала. Во рту у Вали стало сухо.

— Успокойся. Теперь не воротишь, — проговорила она, уронив голову.

— Не воротишь, знамо, — Варвара Алексеевна подняла на дочь глаза. — А ты, прежде чем стрелять-то, подумала о матери?.. А ну, как нагрянут? Куда мы теперь? — И к Матрене: — Вот так всю жизнь и маюсь. Счастья не видела. Для детей живу, а они… Мне своя жизнь что? Я прожила свое. Хочется, чтобы они жизнь увидели.

Валины брови поползли к переносью, губы упрямо сжались и стали напоминать отцовские. Она сказала:

— Увижу еще. — И прошептала: — Что мне даст такая жизнь, как сейчас? Розги?

— Не бури глазами-то, — остановив взгляд на лице дочери, проговорила Варвара Алексеевна. — Я ведь любя все это… Жалко мне тебя. Жизни для тебя хочется, — и, будто Валин поступок нуждался в ее оправдании, вдруг рассудила, имея в виду немцев: — Они кого хошь из себя выведут. Терпенью тоже есть конец. Правда. Я вот старая, а и то… Насмотрелась в Луге-то… да и натерпелась…

Через час-полтора в сенях послышались шаги. В избу, пропустив вперед Шарика, вошел Матренин сосед с винтовкой полицая. Объяснил, что некоторые из деревушки уходят в лес. Матрену предупредил, чтобы если что, так знать дала. Рассказал, где их искать в лесу… Посоветовал примкнуть к ним и Вале. Дескать, мало ли что гитлеровцы задумают, когда узнают о расправе, а в лесу, мол, надежнее, да и стыдно быть в стороне от борьбы с гитлеровцами. После этого он смолк. Въедливо всматривался в Валины глаза, старался понять ее мысли.

— Смотри, ты девка боевая, — сдерживая голос, проговорил он наконец. — Решай. Помехой не станешь… И починить у кого что… Щи сварить какие… Решай.

Вале сразу вспомнилась жизнь в отряде отца, разговоры Фортэ о том, что вот он подучит-де ее и сделает кашеваром, а сам за мужское дело возьмется — воевать с гитлеровцами. Думала, горько усмехаясь в душе над тем, что снова прочат ей ту же участь… Ожило в памяти и Залесье, Саша — ушел бы вовремя и не погиб. Жалко стало его, а еще обидней показалось вот так же нелепо погибнуть самой. Поняла: оставаться в деревушке сейчас ей опасно. «А где же теперь не опасно, если ты не шкурник?» — вдруг возмутилась Валя, поймав себя на том, что думает лишь о себе. К ней подошла Матрена.

— Может, и правда уйти тебе с ними, а? — проговорила она негромко.

— Вот что… — Валя смотрела на мать, которая, чувствуя, что дочь уйдет, подперла сухим кулаком лицо и молча глядела на нее скорбными глазами. — Пойду… А ты, — она обращалась уже к Матрене, — как придут связные, дашь знать. Буду пробовать попасть к Пневу. Там и Петра встречу… Дашь?

Матрена утвердительно кивнула головой.

Сосед вышел на крыльцо.

Валя быстро надела ватные брюки, сапоги, фуфайку. На голову накинула теплый платок. Браунинг сунула в боковой карман. Прощалась с матерью и не верила, что перед ней мать, потому что Варвара Алексеевна вела себя очень с держанно, не плакала, а широко раскрытые глаза ее будто говорил: иди, дочь, надо идти — на печи лежать и правда теперь не время.

Они уходили гуськом — семеро мужиков и она, Валя. Впереди шагал по лесной дороге, ведущей от деревушки на север, Матренин сосед. Неуклюже шагал. Ноги переставлял тяжело, не разбирал, где грязь, где сухо. Говорил частившему за ним парню лет шестнадцати:

— Ничего… мы еще свое возьмем: не мы от гитлеровцев, а они от нас драпать будут…

Он не договорил — замер на месте, приглядываясь к чему-то впереди. Разглядев на дороге колонну немцев, предостерегающе поднял руку и, пригибаясь, шарахнулся в сторону, к неглубокому оврагу, заросшему кустарником и высокой некошеной травою. Другие, тоже пригнувшись, бросились следом.

Валя упала за молодой куст орешника, в траву. Вскоре увидели гитлеровцев. Впереди с автоматами и ручными пулеметами на изготовку ехало пятеро всадников. Следом за ними, немного приотстав, тряслись на конях офицеры, а за ними солдаты… От усталости кони еле шли. Вслед за отрядом ползли телеги. На первых лежали, подмяв под себя сено, раненые немцы.

С чувством злой радости глядела Валя на гитлеровцев. «Вот кто-то угостил! — думала она. — Да наши, наверно? — И вдруг в ней эта мысль утвердилась: — Конечно, наши, партизаны. Кому еще? Кому?»

На последних подводах навалом лежали убитые гитлеровцы. С ними же ехал, привалившись спиной к трупу, парень в красной от крови нижней рубахе. Руки у него были прикручены к туловищу веревкой. Голова его держалась нетвердо, свисала набок… Всмотревшись, Валя признала в нем партизана из отряда Пнева — Непостоянного Начпрода. И сердце ее будто остановилось. Она машинально поднесла к губам руку, закусила палец. Вспомнились зловещие слова старшего полицая о разбитых партизанах. Тут же подумалось о Петре. И словно не губы ее прошептали, а душа издала стон: «Так вот что?!» Оцепенев, широко открытыми глазами смотрела Валя на медленно движущуюся телегу. Старалась понять, что с отрядом Пнева, потому что в гибель его не верилось, и как Непостоянный Начпрод оказался в плену. Глаза ее начали вдруг сужаться и моргать — их застилали слезы. И тут сознание ее прожгла мысль, что отряд выдал Провожатый. Эта догадка была такой неожиданной, что в нее сначала не верилось. Наконец, утвердившись в ней, Валя вырвала изо рта закушенный до крови палец и подумала, с ненавистью обращаясь к Провожатому: «Ты! Конечно, ты!.. Ведь мама же говорила, как при облаве… Тебя схватили, а ты… Кто же, как не ты, выдал, негодяй!» И после ухода от отца она впервые, вот в этот момент, по-настоящему поняла, как ненавидит и гитлеровцев, и их прихвостней. А с этим — неожиданно для нее — наступило успокоение. Вместо боли, отчаяния росло какое-то новое, не изведанное доселе чувство — когда все ясно, нечего ждать от настоящего, а будущее, что бы оно ни сулило, предстает определенным, заранее принятым разумом и совестью.

В этот день в избе Матрены не шили. С неохотой отобедали. Варвара Алексеевна, сославшись, что ноет спина («Не к снегу ли?»), убралась на печь. Матрена, позвав с собой Шарика, ушла в поскотницу — выкидывала наружу скопившийся в углу навоз, растаскивала его по огороду. Растаскивала, а сама нет-нет да и поглядывала на взлобок — ждала, вот покажутся немцы… И немцы появились. Только появились они не оттуда, а на дороге, бегущей к деревне от леса. Матрена кинулась в избу.

— Гитлеровцы, — проговорила она полушепотом, и Варвара Алексеевна — не спала еще — стала спускаться с печи.

Обе они подошли к окну, смотревшему на крыльцо. Ждали. И когда немцы показались, Варвара Алексеевна удовлетворенно вздохнула:

— А и потрепаны же!

Лицо Варвары Алексеевны напряглось и сделалось суровым и жестким.

Многие солдаты были перевязаны, и свернувшаяся кровь чернела на бинтах пятнами. В седлах большинство сидело, понуро свесив головы…

Матрена тянула Морозову за рукав в глубь комнаты. Под крыльцо, делая большие прыжки, метнулся откуда-то из-за дома Шарик. Варвара Алексеевна, отступая от окна, шептала, будто произносила проклятие:

— И собакам от вас спасу нету.

Они стали возле печи. В окно было видно, как колонна рассыпалась.

— По избам направляются, — тоскливо произнесла Матрена.

— Как же, не жрамши, поди, — с озлобленьем в голосе сказала Варвара Алексеевна и снова подошла к окну.

Шарик, высунувшись наполовину из-под крыльца, боязливо затявкал. Варвара Алексеевна посмотрела на собаку и вспомнила о своей семье. Ярко представилось ей знакомое до мелочей улыбающееся лицо мужа — Спиридона Ильича. Это видение сменилось другим — видением Вали, а потом сыновей, Данилы и Евгения… Варвара Алексеевна зажмурилась. Когда открыла глаза, то увидела, как к дому подходит офицер, — Шарик, наверно, спрятался под крыльцо. Она смотрела, как гитлеровец на ходу вынимал парабеллум. Видела, как возле крыльца он остановился. Сказав что-то подошедшим солдатам, офицер нехорошо улыбнулся и выпустил всю обойму в крыльцо.